Об этом художнике ходили странные слухи. Он никого и никогда не пускал в свою скромную обитель под крышей полуразрушенного дома. Он был одним из тех немногих жильцов, которые с потрясающе настойчивым упорством не желали покидать эту развалюху. Кто знает, что его привлекало в этом странном месте?! Так или иначе, но его редко видели на улице, он старался не выходить без особой нужды, предпочитая затворничество. Наверно, как многие гении, он был безумен, одинок и несчастлив в мире обычных людей, но жутко доволен, когда пребывал в своем странном мире.
Стоя у растресканной оконной рамы, он наблюдал за птицами на крыше, за людьми, суетливо спешившими кто куда, за извилистыми артериями дорог. Он чувствовал жуткую пульсацию города, созерцал человеческий муравейник, исторгающий из своих потаенных глубин сотни и даже тысячи особей.
По правде говоря, он видел перед собой лишь четырех горожан, но каким-то внутренним чутьем представлял, что их гораздо больше, и видел перед собой муравейник, который неустанно ворошат некие запредельные силы, заставляющие людей сновать туда-сюда по городу зачастую без какой-либо конкретной цели.
Человек, привязанный к импровизированному кресту, тоже, в общем-то, был бесполезным общественным элементом. Он просаживал свое время в постоянных злоупотреблениях травой, пьяных драках, уличных разборках; вобщем, увлекался всем тем, чем, по мнению Великого мастера (так себя именовал живописец), не подобало заниматься порядочному человеку. Следовательно, этот тип был скопищем грехов, достойным жителем Содома и Гоморры. И именно ему предстояло выполнить возложенную на него миссию - воплотить собой Христа на полотне и таким образом искупить свои жуткие грехи. Мастер был уверен, что только неподдельное страдание поможет картине приобрести подобающую ей силу и мощь выразительности.
Несчастный мученик медленно умирал уже несколько часов. А Великий мастер в это время размышлял о бытии, о вечности, конечно, применительно к своему будущему шедевру. Потомки должны его благодарить за возможность лицезреть истинные страдания Христа, запечатленные на этом уникальном холсте. Полотно само по себе тоже было довольно необычным: ведь художник закопал этот сверток на 7 дней рядом с общей могилой погибших в авиакатастрофе. По его твердому убеждению он впитал в себя все муки и страдания, ужас и предсмертную агонию гибнущих людей.
Нанося один штрих за другим, он был полностью погружен в работу и даже не думал, что потом будет делать с телом: расчленить и закопать, или сжечь в камине, как в "Портрете Дориана Грея", или разложить кислотой, или...Да много чего еше!
Но ему не пришлось ничего придумывать, так как пленник сбежал. Да-да! Просто взял и сбежал...хотя не просто.
Юноша долго страдал, призывал смерть как последнюю мечту и уже ни на что не надеялся. Он просто смирился со своей участью безмолвной, покорной жертвы. Первый час он посылал все возможные и невозможные проклятия на голову похитителя, прошелся по всей его родне до 5 колена и использовал весь свой запас нецензурной лексики, на втором часу он только стонал и заплетающимся языком говорил что-то нечленораздельное, а потом на смену пришло лишь тупое оцепенение. Мрачная, удушающая атмосфера, казалось, забирала последние силы, оставляя после себя лишь внутреннюю пустоту и безнадегу.
Он не знал, что его сподвигло на борьбу с подобной тиранией: может осенний лист, бившийся в окно, а может лучик солнца, игравший цветными бликами на стене, - однако в его душе зародилось нечто новое...безумно захотелось жить. Странно, но это почти отрафированное чувство как будто возродилось в нем, словно кто-то нашептывал ему, что надо жить. Казавшийся утерянным смысл жизни вновь преобладал в его помутневшем рассудке. И жить хотелось почему-то просто ради самой жизни, а не ради пьяных побоищ или улетных фантазий, порожденных канабисом. Только сейчас, в момент истинного прозрения, он начал задумываться, почему уже много лет перестает умиляться простым вещам: полету птицы, бархатистой нежности цветка, таинству любви. Он понял, что нужно еще немного страданий, чтобы заново открыть для себя жизнь. Он начал судорожно сжимать и разжимать кулаки, и вдруг дернул, еще раз и оторвал вбитые руки от перекладин (на его счастье, мастер еще не успел поработать с ногами). Повалившись на пол, задыхаясь от глухих ударов сердца, он медленно стал ползти к двери. Кровь застилала глаза, но он упорно продолжал двигаться, превозмогая боль, ведь теперь ему было зачем жить. Его уже не могли удержать ни страх, ни слабость во всем теле. Срывая ногти и задыхаясь от пульсирующей в ладонях боли, он стал отдирать сгнившие планки от двери. Отбросив окровавленные доски, он стал протискиваться в образовавшуюся дыру. Выбравшись, наконец, на воздух, он вздохнул полной грудью, впервые за долгие годы ощутив всю силу этого простого счастья. Слезы текли без остановки, но он не скрывал этого. Он готов был показать эти слезы всему миру, он готов был кричать: Люди, цените простые радости, ведь они не вечны...
Затерявшись в сумраке спящих улиц, человек раставался со своей прошлой жизнью и шел с открытой душой навстречу новой, где его поджидало заново открытое счастье.
А 2 дня спустя пропал местный бомж, ютившийся в подвале злосчастного дома. Конечно, никто его не хватился, да только поговаривали, будто кто-то слышал стоны из окна под крышей...
Стоя у растресканной оконной рамы, он наблюдал за птицами на крыше, за людьми, суетливо спешившими кто куда, за извилистыми артериями дорог. Он чувствовал жуткую пульсацию города, созерцал человеческий муравейник, исторгающий из своих потаенных глубин сотни и даже тысячи особей.
По правде говоря, он видел перед собой лишь четырех горожан, но каким-то внутренним чутьем представлял, что их гораздо больше, и видел перед собой муравейник, который неустанно ворошат некие запредельные силы, заставляющие людей сновать туда-сюда по городу зачастую без какой-либо конкретной цели.
Человек, привязанный к импровизированному кресту, тоже, в общем-то, был бесполезным общественным элементом. Он просаживал свое время в постоянных злоупотреблениях травой, пьяных драках, уличных разборках; вобщем, увлекался всем тем, чем, по мнению Великого мастера (так себя именовал живописец), не подобало заниматься порядочному человеку. Следовательно, этот тип был скопищем грехов, достойным жителем Содома и Гоморры. И именно ему предстояло выполнить возложенную на него миссию - воплотить собой Христа на полотне и таким образом искупить свои жуткие грехи. Мастер был уверен, что только неподдельное страдание поможет картине приобрести подобающую ей силу и мощь выразительности.
Несчастный мученик медленно умирал уже несколько часов. А Великий мастер в это время размышлял о бытии, о вечности, конечно, применительно к своему будущему шедевру. Потомки должны его благодарить за возможность лицезреть истинные страдания Христа, запечатленные на этом уникальном холсте. Полотно само по себе тоже было довольно необычным: ведь художник закопал этот сверток на 7 дней рядом с общей могилой погибших в авиакатастрофе. По его твердому убеждению он впитал в себя все муки и страдания, ужас и предсмертную агонию гибнущих людей.
Нанося один штрих за другим, он был полностью погружен в работу и даже не думал, что потом будет делать с телом: расчленить и закопать, или сжечь в камине, как в "Портрете Дориана Грея", или разложить кислотой, или...Да много чего еше!
Но ему не пришлось ничего придумывать, так как пленник сбежал. Да-да! Просто взял и сбежал...хотя не просто.
Юноша долго страдал, призывал смерть как последнюю мечту и уже ни на что не надеялся. Он просто смирился со своей участью безмолвной, покорной жертвы. Первый час он посылал все возможные и невозможные проклятия на голову похитителя, прошелся по всей его родне до 5 колена и использовал весь свой запас нецензурной лексики, на втором часу он только стонал и заплетающимся языком говорил что-то нечленораздельное, а потом на смену пришло лишь тупое оцепенение. Мрачная, удушающая атмосфера, казалось, забирала последние силы, оставляя после себя лишь внутреннюю пустоту и безнадегу.
Он не знал, что его сподвигло на борьбу с подобной тиранией: может осенний лист, бившийся в окно, а может лучик солнца, игравший цветными бликами на стене, - однако в его душе зародилось нечто новое...безумно захотелось жить. Странно, но это почти отрафированное чувство как будто возродилось в нем, словно кто-то нашептывал ему, что надо жить. Казавшийся утерянным смысл жизни вновь преобладал в его помутневшем рассудке. И жить хотелось почему-то просто ради самой жизни, а не ради пьяных побоищ или улетных фантазий, порожденных канабисом. Только сейчас, в момент истинного прозрения, он начал задумываться, почему уже много лет перестает умиляться простым вещам: полету птицы, бархатистой нежности цветка, таинству любви. Он понял, что нужно еще немного страданий, чтобы заново открыть для себя жизнь. Он начал судорожно сжимать и разжимать кулаки, и вдруг дернул, еще раз и оторвал вбитые руки от перекладин (на его счастье, мастер еще не успел поработать с ногами). Повалившись на пол, задыхаясь от глухих ударов сердца, он медленно стал ползти к двери. Кровь застилала глаза, но он упорно продолжал двигаться, превозмогая боль, ведь теперь ему было зачем жить. Его уже не могли удержать ни страх, ни слабость во всем теле. Срывая ногти и задыхаясь от пульсирующей в ладонях боли, он стал отдирать сгнившие планки от двери. Отбросив окровавленные доски, он стал протискиваться в образовавшуюся дыру. Выбравшись, наконец, на воздух, он вздохнул полной грудью, впервые за долгие годы ощутив всю силу этого простого счастья. Слезы текли без остановки, но он не скрывал этого. Он готов был показать эти слезы всему миру, он готов был кричать: Люди, цените простые радости, ведь они не вечны...
Затерявшись в сумраке спящих улиц, человек раставался со своей прошлой жизнью и шел с открытой душой навстречу новой, где его поджидало заново открытое счастье.
А 2 дня спустя пропал местный бомж, ютившийся в подвале злосчастного дома. Конечно, никто его не хватился, да только поговаривали, будто кто-то слышал стоны из окна под крышей...